Историк Дмитрий Андреев: «Наша нынешняя элита панически боится смыслов»

После окончания советского проекта старая советская номенклатура постепенно сошла с дистанции, а на ее месте возникли новые элитные группировки. Каковы культурные корни этого нового российского нобилитета? И что общего между ним и его предшественником из советского прошлого? Об этом мы поговорили с Дмитрием Андреевым, кандидатом исторических наук, заместителем декана по научной работе исторического факультета МГУ.

— Дмитрий Александрович, мы сегодня часто говорим о российской элите, но насколько эти люди соответствуют этому понятию? Эти условные постсоветские «выскочки», те, кто «поднялся» в 90-е, можем ли мы называть их элитой, этим, скажем так, благородным словом?

— Русские люди — люди логоцентричные. Для нас магия слова остается неизбывной. Поэтому я думаю, что понятие «элита» используется инерционно: оно попросту удобно. Тут вся проблема в том, что мы понимаем под элитой. Есть элита с точки зрения нравственных императивов, это одно. Андрей Болконский, например, был у всех на виду и не мог позволить себе упасть, видя перед собой крутящуюся бомбу, и получил смертельное ранение.

И другая элита — те, кто оказался у руля чего бы то ни было: власти, культуры, бизнеса. Конечно, та рафинированная аристократическая элита, которая не просто руководствовалась правилами, но неукоснительно следовала своей этике — умереть, но не уронить себя, — такое вневременное рыцарство уходит. Критерий принадлежности к элите сегодня — это следование установкам некоего корпоративного поведения. Лучше всего это объясняет криминальная среда — жесткое разграничение того, что принято, что не принято, что можно и чего нельзя. Этика криминала ведь очень прямолинейная и отрегулированная. Естественно, эти люди своим «кодексам» следуют строго, ведь если «не живешь по понятиям», тебя просто уничтожают.

— Выходит, что в этом смысле элита у нас трансформировалась в систему кланов, корпораций?

— Да, внутри них существуют люди, для которых есть две правды: правда для своих и правда для всех остальных. Может быть, корпоративные этики, нормы, принципы и есть наше будущее — уход от констант и универсалий. Поэтому если судить об элите с точки зрения конкретных общностей, — безусловно, элита осталась. Но это больше не универсальная элита. Если мы говорим об элите с точки зрения удержания каких-то руководящих ролей, о верхушке — то это не что иное, как просто директорат. Насколько применимо к ним понятие «элита»? Вопрос риторический.

Мы видим, во-первых, дальнейшее разбегание в противоположные стороны этих двух пониманий элиты — как держателей неких ценностей и как просто управленцев. Во-вторых, мы привыкаем к этому разбеганию, к этой новой реальности, к кризису универсалий, и мы готовы это слово использовать. Вот так старые слова и их значения работают в новой реальности. Затасканные слова «либералы», «демократы», «революция», «развитие», «кризис» — я стараюсь их не употреблять, это заведомая тютчевская «мысль изреченная», которая «есть ложь». Слово «элита» еще отражает свои прежние смыслы, но, конечно, и оно в этом отношении уже поистрепалось.

«НАША ЭЛИТА ПРОСТО ПЕРЕНИМАЕТ БЛАТНЫЕ МАНЕРЫ»

— В традиционных элитах важным фактором было наследование титулов, регалий, земель. Сегодня этот фактор считается устаревшим? «Золотая молодежь» — люди без видимых систем координат, иногда с глубоко проваленным образованием и воспитанием — попадают ли они в элиту?

— «Золотая молодежь» — это не элита, а всего лишь дети отдельных представителей элиты. Примкнут ли они к элите — большой и неочевидный вопрос. Что бы мы ни говорили о нашей современной российской элите и о том, что она собой представляет, у нее есть свои строгие правила группового поведения. Любая группировка, которая приходит к руководству чем-то — неважно, государством, предприятием, учреждением культуры, — обладает неким представлением о должном, о норме, об эталоне. И этому представлению так или иначе следует. Я сейчас не говорю о закрытых — условно масонских, орденских — структурах, где все по-другому. Это больше миф, хотя в любом мифе есть много из реальной действительности. Как в фильме Де Ниро «Ложное искушение». Но на Западе клубная структура — это норма, которая была всегда. У нас традиций клубных структур нет.

— Но почему у нас так популярен и приемлем именно криминальный этос среди элит?

— Он очень соответствует нашей системе культурных координат: общак, свой-чужой, сдать, подняться. Это можно объяснить тем, что у нас правовой культуры никогда не было, правда и закон всегда расходились. Сила криминального этоса в том, что он по правде, а не по закону. Он против закона не потому, что он криминальный, а потому, что он за правду, а закон — не есть правда. Наш национальный герой Стенька Разин или Егор Прокудин — о них никто слова плохого не скажет.

Именно поэтому наша элита — от бизнеса или от политики — копирует эти блатные манеры. Вовсе не потому, что эта элита вышла из «урок», а потому, что нормы эти удобны, они устоялись. Российская элита очень тонко чувствует пропасть между законом и правдой. Вот почему у нас правовой культуры нет, и я думаю, что ее не будет никогда. Все по пословице «закон — что дышло: куда повернешь, туда и вышло».

Закон — это декорация, нечто, совершенно не работающее у нас, существующее лишь потому, что вроде бы как без этого нельзя. Есть правда — и вот за нее можно и нужно бороться, отстаивать. Именно поэтому криминальный этос органичен нормам любой корпорации, которая замкнута, вынуждена воспроизводить себя и придерживаться этих строгих норм.

— Выходит, и эта условная «золотая молодежь», любимая и приближенная своими родителями, никогда не станет выше этих норм? Если идет какое-то нарушение, фигурально выражаясь, эта система, как якудза, отрубает палец, и лишний, хотя и родной, человек в элиту не попадает?

— «Золотая молодежь» никогда не войдет в элиту, потому что она эту самую элиту не сохранит, не обеспечит ее господства в будущем. Поэтому самой элитой «золотая молодежь» воспринимается именно в этой оптике. В массе своей она отбраковывается от возведения в элиту. Пальцы у нас, конечно, не отрубают, но вот порулить не дадут. Для этого лучше рекрутируют кого-то снизу — умеющего и хотящего работать.

Но самое интересное, что «золотая молодежь» и сама особо не хочет рулить. У нее нет вкуса к драке, борьбе. Помню, в советское время прошел у нас итальянский фильм «Площадь Сан-Бабила, 20 часов». Там показана итальянская молодежь эпохи убийства Альдо Моро. Молодежь разная — левая и неофашистская. И что интересно, и те, и другие остро чувствуют неспособность «золотой молодежи» чего-то добиться в этой жизни.

— Как в «Клане Сопрано», дети, во многом испорченные дети, сторонятся старшего поколения, сторонятся этих бандитов, чувствуя границу дозволенного.

— Очень точное замечание! Это поколенческое разочарование часто обыгрывается в криминальных драмах. Вспомним того же «Крестного отца», например. Мне кажется, воспроизводство «золотой молодежи» — это оптимальный способ выброса лишнего человеческого материала из элиты. Этакий вариант майората в XX и XXI веках. Да, тебя пристроят, но элитой ты не станешь. Кормушку дадут, но кормушка и элита — вещи разные.

«ОБЫЧНОЕ ПОВЕДЕНИЕ ЛЮБОЙ НОВОЙ ЭЛИТЫ — НАСЫТИТЬСЯ»

— Вот наша теневая буржуазия и зэковская культура. Эти феномены рождаются почти одновременно и существуют параллельно друг другу. Скажите, одного ли плана эти явления, как пересекаются друг с другом и что рождается на их контрасте?

— Это были два совершенно разных процесса. Теневая экономика — это капитализация статуса. В СССР элита все получала через распределители, через систему пайков, по номенклатурному принципу. Но этого им было мало. Отсюда пошел советский теневой капитализм. Но теневая экономика не имеет ничего общего с бандитским этосом.

Бандитский этос — это как раз оппонент теневой экономики. При том, что и те, и другие теневые — они оппоненты друг другу. Тот же Высоцкий, которого я считаю виртуознейшим, гениальнейшим спецпроектом Филиппа Бобкова, приглашали «большие люди» послушать его «Охоту на волков». То есть Высоцкий отрабатывал госзаказ на новый шансон. Не криминальный, но с определенными, грамотно выверенными, строго дозированными заходами на эту территорию, отыгрывающими нашу извечную тему о настоящей правде тех, кто против закона. И через это, как и с помощью политических анекдотов и вбросов огромного количества ксерокопий разной эзотерической литературы, выпускался пар в обществе. В определенном смысле продолжением этой линии в 90-е годы стала популяризация криминальной субкультуры. Сериалы про «улицы разбитых фонарей» и «ментов», группа «Лесоповал», навязчивый шансон — все это особый технологический прием.

Когда в 90-е теневая экономика вышла на поверхность, легализовалась, потребовалось повторное спускание пара. Не экивоками и подмигиваниями, как это было в советское время, а откровенное и прямолинейное. Любую субкультуру можно транслировать на широкие массы только тогда, когда общество более или менее однородно и когда оно существует примерно в одной системе координат. Оба этих условия соединились в середине прошлого века. Подавляющее большинство советского народа представляло собой гомогенную во всех отношениях среду. И плюс огромное количество отсидевших при Сталине, которые вышли на свободу и которым был понятен язык криминальной субкультуры. Может быть, они и хотели изо всех сил забыть свое лагерное прошлое, но оно не отпускало, а со временем даже стало романтизироваться. Отсюда и востребованность шансона, которую чутко уловил Высоцкий. То есть это два параллельных процесса — создание теневой экономики и, скажем так, приблатнение общества.

— Насколько сегодня сохранились 90-е в политике, в культуре, в нашем языке? Кто в элите является представителем этого смутного десятилетия?

— Из первых лиц 90-х уже никого на первых ролях не осталось, это объективно. Все-таки 30 лет прошло. Но для меня совершенно очевидно, что психологически и идейно, в смысловом отношении 90-е продолжаются. Почему? Потому, что наша нынешняя элита панически боится смыслов, боится называть вещи своими именами. Советский новояз, когда говоришь одно, думаешь другое, а делаешь третье, — остается. Это тактика в ущерб стратегии: люди живут сегодняшним днем. Это обычное поведение любой новой элиты — насытиться.

Мы думаем не о том, что будет завтра, мы хотим всего и сразу, причем сегодня. А завтра — ну, как-нибудь обойдется. Наша беда в том, что мы не занимаемся стратегией. Но, честно говоря, в России никогда не было стратегии, в России всегда поступали по факту, по раскладу. Не клеится у русского человека со стратегией. Он живет в вечной турбулентности. Может быть, в этом и состоит наша специфическая стратегия: через тактику, через это обустройство здесь и сейчас нащупывать какие-то вибрации, какие-то перспективы, улавливать культурные волны?

Вот у американцев кто только не занимается стратегией — и что? В мрак какого-то хтонического социального луддизма провалилась страна этой весной! У себя под носом такую грозу прозевали. Поэтому, может, наше нежелание строить стратегии, а плыть по течению — и не ущербность вовсе? Может, отсутствие стратегии — это именно то, что нам и нужно? Однозначного ответа на этот вопрос у меня нет.

«РАЗОРВАТЬ НА СЕБЕ РУБАХУ, УДАРИТЬ В ГРУДЬ»

— Можем ли мы говорить, что все же с 90-х годов российская элита как-то изменилась? Что можно вычленить какую-то периодизацию ее существования?

— Очевидно, что первая реперная точка — это 2003–2004 годы, арест Ходорковского, отставка Волошина и Касьянова. Это первое событие: сбрасывание ельцинских «смотрящих». Далее — 2011 год, потому что, как мне представляется, итогового решения, кто пойдет на выборы в 2012 году, не было вплоть до последнего момента, до 24 сентября, когда был назван Путин. Хотя не исключено и то, что решение было, но оно держалось в тайне, чтобы не допустить бунта элит, которые не хотели возвращения Путина.

Но бунт состоялся, «белоленточников» вывели на улицу, но время проиграли: улица у нас ничего не решает, а идти на дворцовый переворот было уже поздно. Собственно, и причину «русской весны» я вижу не в событиях на Украине, а в острой востребованности для власти перепахать элиту. Если бы не было Крыма и Донбасса, а также санкций, то их надо было бы придумать.

Очень важен 2020 год. Сначала — 15 января — отставка Медведева, приход Мишустина как символа некой новой команды. Повторяется один к одному сценарий 2007 года с Зубковым. Множатся разговоры о скором уходе первого лица. Под это дело даже и фильм снимается «Союз спасения» — хороший, грамотный, историчный, в котором показывается, что такое транзит власти, как он происходит. Фильм пиарится изо всех сил. А потом вдруг что-то переигрывается: выступает Терешкова — и объявляется обнуление. От первого сценария подготовки транзита отказываются.

И я понимаю, почему так. Можно себе представить, что начнется в элитах, если Путин и вправду уйдет. Возможно, через несколько лет мы и узнаем, как эти два сценария пересеклись в конце зимы — начале весны 2020 года. Сейчас же мы все больше и больше узнаем, что там на самом деле было с заговором Рохлина в 1998 году.

— А что произошло с самой элитой? Рождается ли что-то новое на этом контрасте новой буржуазии и старой тюремной культуры?

— Если в 90-е годы новая буржуазия была вынуждена накачивать зэковскую субкультуру, то в нулевые годы эта субкультура никуда не испарилась и продолжала здравствовать. Буржуазия уже не новая и уж совсем не теневая — вполне сложившаяся, номенклатурная. А что на другой стороне? Общество еще более расползлось, фрагментировалось. Зэковский новояз — это некий большой новояз для большого общества, а сегодня у каждого сообщества свой язык, своя система понятий. Да и народ сейчас стал гораздо более страдательной величиной, чем даже в советское время.

При советской власти не было свободы, но и не было материальных проблем. А сейчас есть и то, и другое. Хуже или лучше стало — сказать сложно, но я вижу очень стремительную десоциализацию, дезинтеграцию. Если вернуться к борьбе субкультур буржуазии и криминалитета, то ее уже нет. Прошло 40 лет со дня смерти Высоцкого, этот юбилей пиарили изо всех сил. Но он уже неактуален.

Молодое поколение его не знает, он для молодежи непонятен. Высоцкий сейчас — это все равно что Вертинский или Утесов для моего поколения. Вызывает ностальгическое умиление — но не более того. Хочется надеяться на то, что новый госзаказ на высокую культуру обязательно будет. На новую «Волгу-Волгу», новых «Веселых ребят», на государственную политику, задающую ориентиры культурного строительства. Потому что иначе в эпоху интернета не удержаться от сползания в антикультуру.

— В «Волге-Волге» главный, если можно так выразиться, антагонист основных положительных героев чинуша Бывалов в конце кается перед всем народом, и ему все прощается. Даже наказания никакого не следует. Может, наша элита может измениться, переродившись подобным образом?

— Это наш национальный хрестоматийный путь к восстановлению легитимности не только элиты, но и даже самой власти. Вспомним слезы Ивана Грозного или сталинское фактическое покаяние перед русским народом в его знаменитом тосте 25 июня 1945 года. Более современный пример есть у Юрия Полякова в «ЧП районного масштаба»: секретарь райкома решил покаяться, публично рассказать о себе неприглядную правду, а сверху это тут же преподнесли как новый почин — «урок искренности», если я не ошибаюсь.

В нашей исторической традиции — любить раскаивающихся. Разорвать на себе рубаху, ударить в грудь и помянуть попутавшего беса — это веками отработанная технология удержания своего исключительного положения в крайней ситуации, когда разумные доводы уже не работают. Другое дело, чтобы пойти на такой шаг, надо обладать огромной смелостью. Это риск, где все ставится на кон. Но это способ сиюминутного решения проблемы.

А для устойчивого воспроизводства элите необходимо стать лидером развития, который отвечает на вызовы, снимает риски, определяет путь. Это и есть ответственная элита, и ее ответственность определяется тем, что она и берет на себя как раз функцию лидера развития. Эта функция вечная, она не может устареть, как не может устареть в принципе иерархическая организация жизнеспособного общества. Посмотрим, поймет ли это в ближайшие годы российская элита.

Источник: ©  газета «Культура»