Предки наши в грамоте разумели издавна. А вот в науках долго замечены не были. Что же мешало появлению российских Коперников и Ньютонов?
Да, первый ученый с мировым именем, Михаил Ломоносов, в российской науке появился лишь в середине XVIII века. Собственно, он и стал ее истинным зачинателем. Или, как выразился Александр Пушкин, «первым нашим университетом».
Но к тому времени Европа уже успела совершить длинный ряд величайших открытий и исследований, авторы которых были известны любому образованному человеку. Среди тех первооткрывателей русских имен не встретишь.
Принято считать, что одна из главных причин – монгольское нашествие. Дескать, оно и воспрепятствовало позитивному, как у остальных, развитию нашего общества. Тот же Александр Сергеевич писал: «Татары не походили на мавров. Они, завоевав Россию, не подарили ей ни алгебры, ни Аристотеля».
Но в том-то и весь парадокс: а готовы ли были наши предки принять в дар Аристотеля? Вернее, хотели ли иметь его в своих учителях?
Так вот, наша история утверждает – ни под каким предлогом. Даже после того, как от татарского ига не осталось и следа. Соблюсти чистоту веры считалось тогда самым наиглавнейшим делом. И все, что хоть как-то могло войти с ней в диссонанс, подвергалось полному неприятию.
А католицизм, или «папизм», как традиционно называли его наши предки, успевший уже «приватизировать» наследие древнегреческих философов, в их глазах был еретическим учением. И все, что от него исходило, по определению представляло для православного заразу.
«Любить геометрию – грешно»
Насаждать грамотность на Руси начал еще князь Владимир, после того как крестил ее. В одной из летописей можно прочесть: «Князь великий Володимер, собрав детей 300, вдал учити грамоте».
Сохранилось немало источников, по которым можно заключить, что умение писать и читать для средневекового русского человека было не такой уж редкостью. Взять хотя бы те же берестяные грамоты, больше всего их найдено при раскопках Новгорода.
Все объяснялось практической нуждой. «Главное и постоянное было выучиться читать и писать, чтоб иметь возможность заниматься делами», – писал Сергей Соловьев.
С другой стороны, особое внимание обращали на литургическую литературу, то есть ту, которая была связана с богослужением. Поэтому основная масса дошедших до нас летописей и первых книг – церковного содержания. И грамоте учили, как правило, по Часослову и Псалтырю.
Между тем интерес к научному образованию мог вызвать открытое порицание. Исследование окружающего мира признавалось увлечением зловредным. Так, в одном древнерусском наставлении было написано:
«Богомерзостен пред богом всякий, кто любит геометрию; а се душевные грехи – учиться астрономии и еллинским книгам; по своему разуму верующий легко впадает в различные заблуждения; люби простоту больше мудрости, не изыскуй того, что выше тебя, не испытуй того, что глубже тебя, а какое дано тебе от бога готовое учение, то и держи».
Твердили это, как «Отче наш», из поколения в поколение. В итоге русская мысль, по меткому выражению Василия Ключевского, «засиделась на Требнике».
В Европе к тому времени давно открылись университеты. Первый – в Болонье, на севере Италии, в 1088 году. В Париже – в 1215-м, Оксфордский университет в Англии – около 1196 года, а у соседей-славян в Праге – в 1347-м, в Кракове – в 1364 году.
Западный мир уже был знаком с учением Коперника, рассматривал вместе с Галилеем вселенную через изобретенный телескоп, Ньютон сформулировал закон всемирного тяготения, а «оракулом Московии в космографии, – пишет историк Владимир Янов, – считается Кузьма Индикоплов, египетский монах VI века, полагавший Землю четырехугольной».
Такие вот мировоззренческие различия, как между небом и землей. «Наука и искусство ценились в Древней Руси, – по словам Василия Ключевского, – по их связям с церковью, как средства познания слова божия и душевного спасения». И любые изыскания, выходящие за рамки этого, воспринимались в лучшем случае как забава.
«Мы – Третий Рим, мы – Третий Рим…»
Злую шутку в русской истории сыграло византийское наследство – это когда после падения Константинополя Москва признала себя Третьим Римом. А следом возомнила, что на нее отныне снизошла особая святость, которую нужно изо всех сил охранять.
Как считал историк Сергей Платонов, следовали логике: «Если могущественная Греция пала благодаря ереси (имеется в виду Флорентийская уния, заключенная в 1439 году иерархами греческой и католической церквей, действие которой было непродолжительно – Авт.), то падет и Москва, когда потеряет чистоту веры. Стало быть, необходимо беречь эту чистоту и не допускать перемен, могущих ее нарушить».
Такое стремление к стерильности в вопросах вероисповедания обернулось изоляционизмом, поскольку другой, европейский мир, из-за несхожести в религиозных догматах, сразу стал чужим. И отношение к его представителям стало, самое меньшее, подозрительным. А то и просто враждебным. Все, что исходило от «Запада», обычно называлось «поганым латинянством».
Но при всем этом Московия всегда ощущала зависимость от европейских соседей. Это проявлялось и когда приходилось приглашать из-за границы разного рода специалистов и умельцев, которые не водились в пределах своего отечества, и когда возникала нужда в «диковинных» товарах, производить которые свои мастера не умели.
Конечно, желание жить только своим умом присутствовало всегда. Но, как писал Сергей Соловьев: «Нудящие потребности государства были в таких науках, искусствах и ремеслах, которым не могли научить монахи».
Проблема была видимой, но решать ее, привлекая иностранных ученых, боялись. Боялись порчи нравов, которая могла последовать, появись на русской земле католические и протестантские наставники.
Порыв к просвещенческой деятельности, продемонстрированный в конце XVII века, в царствование Федора Алексеевича, тоже не вышел за рамки традиционного: созданная Славяно-греко-латинская академия, первое в России высшее учебное заведение, к классической науке имела мало отношения.
В ее стенах не могли вырасти ни Лобачевские, ни Менделеевы. Она являла собой своеобразную цитадель, которую «хотела устроить для себя православная церковь при необходимом столкновении своем с иноверным Западом». Главное, чему учили студентов академии, – крепко держаться отцовского благочестия.
Разворот
Взломал привычные традиции Петр I. Он настежь открыл границу перед показавшими себя в науках людьми из Европы, оставив в стороне бога, которому они молятся. Только бы они разумели дело.
Так в России оказался, например, знаменитый математик Арнольд Эйлер. Как утверждал Александр Сумароков, известный поэт и писатель середины XVIII века: «До времени Петра Великого Россия не была просвещена ни ясным о вещах понятием, ни полезнейшими знаниями, ни глубоким учением; разум наш утопал во мраке невежества… Вредительная тьма приятна была, и полезный свет тягостен казался».
Поэтому и не секрет – постижение наук на первых порах шло туго. Не только дворянские недоросли, но и их родители никак не могли взять в толк: зачем нужно учиться? И в распахнутые двери навигационных, арифметических, медицинских и других школ приходилось загонять чуть ли не силой.
Но и при этом классы нередко оставались полупустыми. Хотя образовывать принялись не только дворянских чад, но и детей из купеческих семей, даже простолюдинов.
На обучение смотрели тогда, как на тягость, сравнимую с рекрутской. Потому и бежали массово из «альма-матер». Петр даже вынужден был издать анекдотический, в современном восприятии, указ, согласно которому дворянам запрещалось жениться, если они неграмотны.
И все-таки нива просвещения принесла свои плоды. К тому же под конец своей жизни Петр успел заложить основы настоящей Академии наук, в стенах которой наравне с другими «штудиозусами» над постижением разных премудростей корпел никому еще не известный Михайло Ломоносов.
Философ Владимир Соловьев был убежден: преобразования во многом потому и удались, что Петр I своей властной и деспотичной рукой навсегда разбил нашу «национальную исключительность» и вернул Россию человечеству. Иными словами, поставил ее в один ряд с другими.
Виктор СПАССКИЙ,
историк
Версия для печати
Добавить комментарий