Спрятала... русская печь

Недавно мы отметили скорбную дату - 69 лет со дня начала Великой Отечественной войны. Мне часто вспоминается лето 1943-го. Мы жили в белорусском селе Малуновке, оккупированном фашистами. В то время юношей и девушек моего возраста принудительно отправляли на работы в Германию. О многих из них родные больше никогда не слышали. Мы с подругой Машей от рабства спаслись - сбежали от немцев прямо с площади, куда свезли молодых ребят и девчат с окрестных сел. Но еще долгие дни жили в страхе, что нас обнаружат и угонят в Германию.

Полицай из нашего села по прозвищу Бант устроил на нас настоящую охоту. Он был уверен, что мы прячемся дома, но никак не мог нас выловить. Не попасться в лапы «охотнику» мне помогали младшие братишки-одногодки Гриша и Ваня. 
Завидев на улице Банта, они неслись во двор «попить водички» и предупреждали меня об угрозе, а я огородами убегала подальше от дома и пряталась какое-то время у родственников. 
Но однажды Бант застал нас врасплох: мы услышали его голос, когда он уже прочесывал двор, так что выбраться из дома не было никакой возможности. Родная хата превратилась в ловушку, и тут меня, как в сказке, спрятала... русская печь. 
Печка была сложена не вплотную к стене дома, так что между ней и стеной оставался небольшой проем. В детстве мы спросонья частенько проваливались в него, набивая синяки и обдирая локти, но в этот раз печной изъян спас меня от рабства. Я легла в простенок, мама положила на меня доски, а поверх них накидала тряпок, одеял и подушек. Дышать было нечем, но я не замечала ни духоты, ни жары: лежала, боясь шелохнуться.
Полицай проверил двор, подполье, зашел в дом, залез на печь и начал тыкать штыком в простенок, но острие вонзалось в доски. Я не дышала, не шевелилась и... уцелела. 
В другой раз Бант едва не застал меня у тети. В ту пору в селе убирали картофель. В комнате в полу была прорублена дыра, через которую урожай высыпали в подполье. Я пролезла в нее, подползла в самый угол под бревна (благо была очень худенькая), а сверху на меня насыпали картофель. Бант штыком прокалывал клубни, но меня не достал. 
Я сжалась комочком под бревнами, заваленная картофелем, и слушала, как тетя громко возмущалась: «Ты мне всю картошку попортишь!» - на что Бант отвечал: «Мне не нужна твоя картошка, мне нужна девчонка».
Но пока полицай охотился за девчонками для отправки в Германию, за ним самим охотились наши партизаны. Эту схватку Бант проиграл - однажды его нашли повешенным на опушке леса...
Наш дом был вторым от леса, и партизаны часто ночью тихонько стучали к нам в окно, а мы передавали им продукты, которые приносили сельчане. В последний день лета партизаны сообщили, что по трассе из Еловца в районный центр Хотимск через нашу Малуновку погонят немцев, будет бой, так что жителям надо уйти на время из села.
Мы так и поступили. Следующей ночью, спрятавшись в лесу, мы слушали грохот орудий. Один смельчак вышел на опушку, а вернувшись, сказал: «Село наше горит». 
От многих домов в ту ночь остались одни пепелища. Во дворе валялись головы кур, уток, мертвые поросята. В уцелевших домах всю утварь выбросили на улицу, деревянные койки и стулья порубили. Бой за переправу был кровавый: столько солдат с обеих сторон полегло, что река Проня была красной...
Вскоре к нам снова пришли партизаны и сказали: «Немцев угнали далеко, скоро придут наши солдаты. Не бойтесь». И правда, пришла наша пехота. Бойцы устроили привал на опушке леса недалеко от нашего дома. 
Они сняли гимнастерки, затвердевшие от придорожной пыли, смешанной с соленым потом, а мы с подругами выстирали их, прополоскали в реке, погладили, отдали солдатам и подарили самотканые и вышитые рушники (полотенца).
Истопили баню, приготовили березовые веники. Бойцы помылись, попарились, надели чистые гимнастерки. Первые дни, пока не подвезли питание - крупы, сушеный картофель, мясные консервы, - кормили их всем селом.
Мы с Машей познакомились с солдатиками Сережей из города Иванова и Семеном из Москвы. Ребята шутили: «Живы будем, вернемся - в жены возьмем». Я получила два письма, Маша - три, затем связь прервалась. 
Не вернулись с войны миллионы ивановских, московских, харьковских, новгородских... Остались без женихов невесты, мало кому пришлось судьбу женскую сложить. Многие прожили жизнь одиноко, ночами тихонько плакали в подушку, жаловались неведомо кому на свою судьбу - никто их не жалел, не целовал, не обнимал, только труд заглушал тоску: строили заводы, фабрики, прокладывали железные дороги, поднимали целину. А сейчас, в годину памяти Победы, идут на возложение цветов в отяжелевших от наград платьях одни, без близкого друга...
Когда немцев выгнали, они, уходя, забрали лошадей, в том числе мою Майдру и Машиного Серого. Однако не только люди тоскуют по родине, но и животные. Как-то утром Машу будит мама: «Вставай, к тебе дружок Серый прибежал». Она не верит - его ведь немцы угнали. Вышла за ворота, а там Серый, головой машет и фыркает, словно приветствует. Сколько радости было! Маша плачет, а Серый шершавыми губами тычет ей в грудь, шею, к лицу прикасается, какие-то звуки жалобные издает.
Потом мальчишки нашли раненую немецкую лошадь. Вышла она к нам из леса - на ноге рваная рана крест-накрест, а в ране копошатся черви. Ребята отвели животину к конюху дяде Алеше, любившему лошадей и знавшему секреты ветеринарии. Он из спринцовки опрыскал рану керосином - и черви выползли, а потом приложил мазь из трав. Выздоровевшую лошадь отдали мне взамен Майдры, назвали ее Машкой.
Русской речи Машка не понимала. Скажешь ей: «Ну-у!», а она стоит. Тогда я к палочке привязала тоненький ремешок и легонько била кнутиком по крупу, одновременно повторяя: «Ну-у! Ну-у!» А чтобы остановить ее, брала за узду и говорила: «Тпру-у!» Так Машка выучила эти два слова. У нее были очень длинные ноги, бегала она быстро, ни одна лошадь не могла ее обогнать...

Капиталина ТЮМЕНЦЕВА
Ставрополь