Поиск на сайте

Детский хирург и писатель Георгий Шумаров провёл на Ставрополье тысячи операций и написал десяток книг   

 

Летом 1964 года в дверь зампредседателя ставропольской писательской организации постучал молодой мужчина, степенный, немногословный, с крупными руками и рельефным, горьковским, лицом. Представился: Георгий Шумаров, детский хирург и писатель из Орла. Из потертого портфеля достал тонкий поэтический сборник, изданный на Орловщине, и внушительную, в тысячу страниц, рукопись. Рецензент, прочитав ее, написал в заключении: «Шумаров - настоящий писатель!» И «не по теме» добавил: «Интересно, а какой он врач?» Врачом Шумаров оказался блестящим. Один из зачинателей детской хирургии на Ставрополье, он более 30 лет лечил детей скальпелем, а взрослых - словом.

 

Бархатные крылья
Роман «Круглый стол на пятерых», снискавший молодому доктору репутацию настоящего писателя, вышел в московском издательстве в 1966-м. К тому времени его автор прочно осел на Ставрополье, до предела загрузив себя работой. Он вставал в четыре утра, варил крепкий кофе в помятом алюминиевом ковше и садился за письменный стол. Пепельница наполнялась окурками, чистые листы - текстом. За окном занимался рассвет, впереди писателя ждал трудовой день в новенькой, только что отстроенной крайбольнице на Семашко: операции, дежурства, вылеты по санавиации... А вечером он снова зажигал в кабинете настольную лампу и допоздна склонялся над рукописью.
Способность совмещать два дела, требовавших полной отдачи, Шумаров объяснял их сродством: «...выматывая до недееспособности, хирургия, если дело за операционным столом кончалось удачей, снабжала меня новыми силами... Неудачи, конечно, убивали, но удачи давали импульс возрождения. Я бы назвал это феникс-рефлексом»*.
Эту бессмертную птицу - тогда еще птенца - он впервые ощутил в себе в 1941-м, третьеклассником, когда учительница поручила детям принести в школу теплые вещи для фронтовиков: «Глядя, как мама собирает по моей просьбе посылку, я вдруг почувствовал внутри, там, где находится душа, что-то светлое, с бархатными крыльями, с радостной, будоражащей музыкой».
Тогда Шумаров сочинил свой дебютный стих с неуклюжим, но вдохновенным призывом к ребятам: «...тащите из дома одежду и обувь, и лом!» Далеко было время, когда он впервые не сможет спасти человека на операционном столе, и птица с бархатными крыльями умрет в нем, выгорев дотла. Пока же крестьянский мальчишка Жорик Шумаров, торговавший на базаре табаком с богомольной бабушкой Афимией, не знал мук умирания и возрождения, а только старался дать голос своей светлой птице фениксу.
Сын майора танковых войск, он сменил за десять лет учебы девять школ - в родном пензенском селе Маис, Монголии, Алтае, Читинской области, Крыму, - и эта «перелетность» не лучшим образом сказалась на его познаниях и грамотности.
«Приехав из пензенского села в Крым, я скоро заподозрил, что сельскую школу... можно сравнить разве что с фельдшерским пунктом: первая помощь, да и только, - признавался Шумаров. - В Евпатории пацаны посмеивались над моими деревенскими словечками. И вот я стал выправлять свою речь, взяв за образец некий выхолощенный общегеографический русский, основанный на передовицах наших газет».
После уроков мальчик часами просиживал в библиотеке, штудировал справочники и  «питался» книгами. Годы спустя такой «рацион» превратит его в обладателя одной из самых больших частных библиотек в Ставрополе, энциклопедиста, который знал почти все о музыке, истории, живописи, языке, литературе и, разумеется, медицине.

 

«Читайте Некрасова!»
А пока он был только отстающий школьник, и когда на чьем-то дне рождения познакомился с девочкой Люцией из соседней женской школы, кто-то из взрослых обронил: «Нет, этот парень не пара нашей Лиле - совсем деревенский».
А они всего-то учились в девятом классе. Люция Владимировна уверяет: никакой влюбленности не было - лишь чистая детская дружба. У Георгия Михайловича, правда, иное мнение: «Когда я стоял в очереди за хлебом, меня качало не от голода - я был крепким, а от любви, сначала неконкретной, безадресной, а потом вполне конкретной - к Лиле Орловской... И любовь эта звучала в душевной песне «Тропки-дорожки», написанной Соловьевым-Седым в первый послевоенный год:
Потайными стежками
Статная да ладная,
В туфельках с застежками
Шла ты, ненаглядная».
Люция тоже была дочерью военного и немало поколесила по стране. Вот и из Крыма Орловские вскоре переехали в Ленинград.
Жора не видел Лилю два года, слал ей по почте открытки, письма, фотокарточки, а окончив первый курс в крымском мединституте, приехал в гости. В те летние вечера, гуляя по Невскому, они впервые взялись за руки - медик с бархатными крыльями в сердце и его ненаглядная в трогательных туфельках с застежками. В следующие летние каникулы она приехала к нему в Крым. Еще через год они справили свадьбу. И цену своих отношений пронесли через всю жизнь. Своей дочери немногословный Шумаров однажды признался: «Я не целовал другой женщины, кроме твоей матери».
В его романах не найдешь любовных сцен, и не только потому, что их бы не пропустили в издательстве. Касаться сокровенного писателю не дозволял другой цензор - внутренняя целомудренность. В вольные 90-е, рецензируя рукописи, авторы которых упивались натуралистическими подробностями, он сердито писал на полях: «Читайте Некрасова: «Расступись ты, рожь высокая, тайну свято сохрани»...

 

Хулиганские байки
В то же время Шумаров мог легко снабдить непечатным словом каламбуры и юморные стишки, которые в избытке рождались у него в больничных стенах к радости вечно уставших коллег.
Сам он редко улыбался и почти никогда не смеялся, но шутил много и охотно. Его ученики на встречах, посвященных писателю, говорят: байки Георгия Михайловича до сих пор ходят по больнице. Правда, пряча улыбки, неизменно сетуют, что озвучить их на людях не могут - уж больно хулиганские.
Шумаров придумывал истории даже про самого себя и потом с невозмутимым видом внимал коллегам: «Слушай, тут про тебя такое рассказывают!..»
Здесь, среди врачей в ординаторской, меткое грубоватое слово было якорем, спасавшим от безмерного груза ответственности. Ведь эти вымотанные люди, нещадно смолившие сигарету за сигаретой, каждый день держали в руках жизнь человека, и человек этот мог быть величиной с докторскую ладонь.
У самого Шумарова были огромные руки - тяжелые, с мощными квадратными пальцами. Он ни разу в жизни никого ими не ударил - боялся причинить вред, зато завязал сотни крохотных узелков на швах у пациентов, которым не исполнилось и нескольких дней.
«Очень важно прокрутить предстоящую операцию в голове. Если операция типичная, это легко сделать с хорошим результатом. Но гораздо важнее было бы запомнить то, чего нельзя предвидеть. В этом случае полезно хотя бы держать в голове различные варианты, помнить об их реальном существовании. Когда увидишь вместо ожидаемых трех дорог один-единственный тупик, не отчаивайся и скажи себе: «Стой! Раскинь мозгами. И в тупике возможны варианты».
Но случалось, тупик оказывался беспросветным - кардиограф в операционной показывал остановку сердца, и врач констатировал смерть больного. В такие дни рукописи на столе в его рабочем кабинете оставались нетронутыми. Шумаров сидел на разобранной постели и курил без остановки, часами.
На другой день приходил на работу и, как всегда, без тени улыбки, выдавал каламбур, над которым к обеду похахатывала вся больница.

 

Теплые ветра
Как вспоминают близкие, Георгий Шумаров был, словно гордый молчаливый могиканин («Я не очень контактен: гордыня во мне поселилась вкупе с застенчивостью, и обе величиной с верблюда», - писал он о себе), - никогда никому не жаловался. Ни когда переживал утраты, ни когда его рукописи годами лежали в издательстве, ни когда за несколько лет до пенсии начал резко слепнуть и вынужден был уйти из хирургов в чиновники - председатели краевого Союза писателей.
Два года Георгий Михайлович промучился на этой должности, к которой он - негибкий, упертый, порядочный до чистоплюйства - был просто не приспособлен.
Всю жизнь страдал от высокого давления, а коллеги-медики узнали об этом, лишь когда Шумарова в последние его годы разбили один за другим два инсульта.
Он казался неуязвимым для ударов, потому что принимал их с непроницаемым спокойствием, а в автобиографической повести признался: «У того моего двойника, который выстилал меня изнутри, вздрагивали плечи, кривились губы и сжимались кулаки. Разумеется, никто этого не видел».
Это Шумаров о своем исключении из комсомола в 1952 году. На втором курсе он прочел в компании студентов письмо товарища, в котором тот подшутил над фамилией секретаря местного парткома, и на следующий день за «притупление политической бдительности» был снят с должности редактора институтской стенгазеты и исключен из ВЛКСМ.
Стараниями отца Георгия восстановили в Ленинском союзе молодежи, но после той истории он перевелся в Ленинград - подальше от атмосферы мракобесия. А здесь, и правда, в лицо ему скоро ударили иные, теплые, ветра. Прошел XX съезд КПСС, прозвучал хрущевский доклад о культе личности Сталина. Страна мягко погружалась в «оттепель».
Это было время романтиков, сторонников мира без границ, светлых, чистых, совестливых. «Космополитизм - это большое сердце, которого хватает на всю землю, - писал позже Шумаров. - Мои общечеловеческие устремления происходят не оттого, что я таким родился, а оттого, что я медик и велико во мне сознание всеобщности таких явлений, как жизнь и смерть».
Как и все его поколение шестидесятников, Георгий Михайлович искренне верил в социализм, а еще больше - в человека. Герой его повести «Такой ты мне должна присниться» говорит себе: «Так вот, Королев: люди много стоят, если не потеряли способности вздрагивать среди канонады от голоса живого человека, позвавшего на помощь. Можно не услышать: канонада все заглушает. Можно и не терзаться: война подлецу все спишет».

 

«Бегство в подтекство»
И все же на Ставрополье вокруг Шумарова сложился ореол почти диссидента. На квартире у него вечно толпилась не внушающая доверия публика - художники да писатели. Сдвигали на край стола рукописи, вынимали из авосек водку и плавленые сырки и в клубах табачного дыма жарко спорили на «сомнительные» темы: права человека, ахматовский «Реквием» (поэма-панихида по невинно убиенным в годы сталинских репрессий), солженицынский «Один день Ивана Денисовича» (первое произведение о ГУЛАГе), зачитывались журналом «Новый мир» - рупором шестидесятников, заслушивались хрипловатыми записями первых советских бардов - Окуджавы, Кима, Галича...
В 1968-м, закрепив за собой славу «политически ненадежного», Шумаров отказался подписать в Союзе писателей петицию в поддержку ввода советских войск в Чехословакию.
Его рукописи с трудом проходили цензуру. Роман о врачах «Ни эллину, ни варвару», ставший в крае сенсацией, пролежал в издательстве 10 лет и вышел обрубленным на треть. Автор хмуро шутил:
- Я свою рукопись отправил «зарубеж».
- Неужто в заграничном журнале почитаем?
- Да нет, «зарубеж» - от слова «зарубить».
Он мучительно искал пути писательского «выживания»: «...под влиянием диссидентской литературы, когда уже вовсе закончилась «оттепель», я четче определил свое «бегство в подтекство» как данный мне способ выжить».
Но «бегство» не всегда удавалось, потому что «и очень хорошо упрятанный намек, и даже то, что, по аналогии с предоплатой, можно бы назвать преднамеком, тщательно вытравливалось, а потом проветривалось в идеологическом сите да решете».
Казалось, в переворотных 90-х писатель, потрепанный системой, должен был с радостью отказаться от старых социалистических идеалов. Но радости не случилось: «Идеи должны отлетать легко и безболезненно... Отбрось устаревшие идеи, замени их новыми, не бойся, что тебя обвинят в переменчивости. А я каждый раз умирал, набитый чужими идеями... Похороните меня на моем врачебном кладбище, где лежат не только мои больные, которых я не сумел вылечить, но и идеи, которые мне пытались привить».
Шумаров был удивительно цельной натурой, и цельность эта проявлялась даже в противоречиях. Он обожал смешные истории и хохмочки, а свою писательскую судьбу «узнал» в беспросветных стихах душевнобольного пациента ленинградской больницы: 
Он шел, шел, шел,
Спину русскую нашел,
А потом еще пошел,
Балалаечку нашел.
К нему заяц подбежал,
Спину русскую содрал,
Балалайку отобрал.
Пока дошел он до страны -
Ни балалайки, ни спины.

Неулыбчивый доктор, который всю жизнь мечтал отпустить бороду, да так и не решился - боялся напугать детей в больнице. Скептик, травивший полуприличные байки в накуренной ординаторской и трепетно хранивший «тайну святу» своей любви. Бескомпромиссный «пензяк толстопятый», который много стоил, потому что вздрагивал, услышав в канонаде голос живого человека.

 

Фатима МАГУЛАЕВА

Добавить комментарий



Поделитесь в соц сетях